Архив
минувшие дни
отрывок из очерка

40 памятных зарубок

Однажды перебирал я свои старые бумаги, вырезки, заметки и обнаружил куски пожелтевших от времени газет. На одной стороне первого куска — фотомонтаж, какие любили раньше помещать в газетах, передовица, посвященная шестой годовщине смерти Ленина, а на обороте моя статья со странным названием: «Митя-царь и бесхвостые кулаки». На втором куске — моя же корреспонденция «Штурм Виль Олана». В старом журнале 1930 года я нашел свой очерк «В плену болот»...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ОБ АФОНЕ И ЕГО СКАЗКАХ

Поезд свистнул и скрылся за поворотом, оставив меня в белом безмолвии маленькой железнодорожной станции.

Как и утверждал Артемов, нашлось немало желаю­щих довезти на лошадке до Кудымкара. Я выбрал ям­щика не потому, что запросил он меньше других, а по разговорчивости: в пути веселый собеседник не даст скучать. Именно таким показался мне плутоватый, ко­сой на один глаз белесый мужичонка. Когда мы сряди­лись, он взбил сено, распахнул приготовленный для пассажира большущий овчинный, кисло пахнущий тулуп и сказал:

Лезь.

И я влез сначала в тулуп, а потом в сани, уместился поудобнее, и ямщик зачмокал, ругая ко­былу:

—        Ну, трогай, что ли, цюцела!

Так, с первых же слов, первый встреченный мною коми-пермяк напомнил литературного героя — решет-никовского Пилу.

Падал легкий снежок, Афоня Мизёв (так он мне назвался) задрал голову, стараясь что-то рассмотреть в молочно-туманной вышине и залопотал:

— Вечор хозяйка лучину жжет, уголь трещшыт, долго не падает, я так и сказал: к снегу это. Мороз нас стороной обойдет.

Справа и слева дорогу обступил темный и высокий лес: ели, березы, сосны. Кобылка, видно, уж смирилась с тем, что ей придется долго тащить нас, бежала неторопливой рысцой. Афоня перестал и ругать ее и вообще обращать внимание, обернулся с облучка ко мне и, подмигивая единственным глазом, весело сказал:

— Гости любят, когда я им рассказываю про водя­ного али про лешего. Ты не против? Или молодой, так скажешь, вот темнота деревенская.

Я ответил, что дорога дальняя — сто верст, без доброй беседы пропадешь и что я готов слушать о чем угодно, только бы это касалось его родного Коми-Пер­мяцкого округа.

— А я о другом и не знаю. Всю жизнь здесь. У меня родня есть — брат жены, так он летось лесного хозяи­на встретил. Видит: пыльный вихрь крутит. С охоты шел бы — выстрелил, и все, а тут без ружья,— что де­лать? Вынул он ножик и кинул в пыльной столб-от. Что ж ты думаешь? Пропал столб, будто   родня   его проткнул. Ладно... После жатвы уже пошел он в лес, дерево искать, новую солоницу вырезать, плутал, плу­тал, да и набрел на неведомую избушку, вроде бы ни­когда такой в этих местах и не видывал. Постучался, зашел,— у стола на лавке старуха сидит, увидела его, поклонилась, за стол усаживает. Родня сел, а она в кружке брагу несет: испей. Как водится, родня раз от­казался, два отказался, а потом все ж отведал. А стару­ха у стола хлопочет: несет молоко кислое, рыбник, рябчиков, хлеб режет. Родня взглянул и ахнул. Она: «Ты что?» Родня говорит: «Это ведь мой ножик!» Старуха не возражает: «Твой. Спасибо, что в сына бросил, попал ему в правый бок. Рана не велика, а к делу: не взяли его на военную службу. Ты теперь понимаешь: лесной он, как бы служил у царя в солдатах?»

Я эту сказку знал, но сделал вид, что слышу впер­вые. Ободренный Афоня рассказал другую сказку про солдата, который женился на дочери водяного, но за­тосковал по дому и вернулся к жене. Та уже готова была новый свадебный пир править, спрашивает: «Ты же утоп, мы тебя похоронили». А солдат ей: «Поди-ко посмотри, что в могиле». Разрыли, а там березовая чурка.

И эту сказку я знал, но снова промолчал. Авось бу­дет что-нибудь и новое.

Афоня говорил, что наступает самое страшное вре­мя в году, зимнее цветьё, когда вокруг полно «чудских» и тот, кто умеет читать вещие знаки, может разведать про свое будущее. Я решил, что хитрый мужичонка