Архив
минувшие дни
отрывок из очерка

40 памятных зарубок

Однажды перебирал я свои старые бумаги, вырезки, заметки и обнаружил куски пожелтевших от времени газет. На одной стороне первого куска — фотомонтаж, какие любили раньше помещать в газетах, передовица, посвященная шестой годовщине смерти Ленина, а на обороте моя статья со странным названием: «Митя-царь и бесхвостые кулаки». На втором куске — моя же корреспонденция «Штурм Виль Олана». В старом журнале 1930 года я нашел свой очерк «В плену болот»...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ             ОТРЫВОК ИЗ ОЧЕРКА,             НАЙДЕННОГО В МОЕМ АРХИВЕ

В моем очерке «В плену болот» есть  глава   «Черт играет...». Приведу ее. Написанная сорок лет назад, она дополнит то, что я теперь рас­сказываю:

«Приехал я в Мыс в крещенскую ночь. Прохо­дил, по здешний верованиям, последний день «страш­ного времени» — «цветья» — от николиного дня до кре­щенья, когда каждый звук ночью имеет особое зна­чение.

Чуть не вся деревня гадала. Гадала с соблюдением всех обычаев. Точно. Как гадали когда-то деды и пра­деды.

Выходили группами на улицу к полночи, когда уже не видно в избах ни одного огонька. Каждая группа обязательно состояла из четного числа людей. Один из гадальщиков захватывал из избы обгорелую палку, заменяющую кочергу. Палка считалась за человека! По правилам, гадать можно только тогда, когда есть нечетное число гадающих.

Палка втыкалась в снег, народ, держась за нее (...«иначе черт отдернет»...) садился. Последний, кто подходил к палке, обводил вокруг группы три круга — тоже от черта. Обводя, приговаривал:

— Быдмы кыртовэй ер кымыр дорочь... (Расти тын железный, до неба расти).

А затем слушали. Какое уж у кого было «счастье». Один слышал колокольчик — это к свадьбе; другой стук топора — это к смерти; третий — свист — к несча­стью.

Ночь проходила в гаданье, пьянке и гульбе. А утром, обязательно до восхода солнца, шли к амбарам. Стано­вились у стенки и слушали, «как черт играет с хлебом». Если слышен шуршащий звук пересыпающегося зер­на — год будет хороший, урожайный. Если же слышно, как кто-то скребется,— значит, быть голоду.

Мысовские крысы, вероятно, и до сих пор не знают, как часто они играли роль чертей!»

Добавлю сейчас, что многим из гадавших в ту ночь, наверное, «померещился» счастливый звон колоколь­ца. И произошло это по той простой причине, что мы путешествовали на паре коняшек и у коренника под дугой позвякивал колоколец. А если это добрый знак —• поди-ко осенью праздновали в Мысах и свадьбы — должно же исполниться предсказанье «цветья»!

Изосима Ивановича, несмотря на поздний час, мы застали за писанием какой-то ведомости. Судя по каракулям, председатель был не шибко гра­мотен.

Удивительное дело: почему некоторые детали так прочно, так неизгладимо западают в память, хотя осо­бой важности вроде бы и не представляют. Прошло столько лет, а я и сейчас помню и эти председательские каракули (в ту пору грамотных в этих местах было мало) и его усталый вид. Хорошо помню усталость. И еще помню, что жена Ефимья Егоровна нянчила девчонку («эва, эва, кага!») и готовила еду: воткнула лучину без светца прямо в стену и при мигающем свете ее то подходила к зыбке, то у печки замешивала муку в болтушку.

Я сел рядом с председателем и, осмотревшись, не­вольно задержал взгляд на божнице в углу. Там, к мое­му удивлению, стояли не обычные иконы, а... дощечка, покрашенная красной краской.

—        Смотрите, что икона у меня? — спросил предсе­
датель.

Я что-то пробормотал, но Изосим Иванович счел необходимым объяснить:

—        Не я это ведь. Жена.

Он снял с божницы дощечку, окрашенную красно-коричневой краской, которой обычно красят скамьи и столы.

— Баба это моя. Иконы-то нет, так она отнесла к попу, тот выкрасил, вот и молится...

Жена, сердито насупясь и что-то бормоча, смотрела на мужа. Ей явно не нравилось вольное обращение со «святыней».