Архив
минувшие дни
отрывок из очерка

40 памятных зарубок

Однажды перебирал я свои старые бумаги, вырезки, заметки и обнаружил куски пожелтевших от времени газет. На одной стороне первого куска — фотомонтаж, какие любили раньше помещать в газетах, передовица, посвященная шестой годовщине смерти Ленина, а на обороте моя статья со странным названием: «Митя-царь и бесхвостые кулаки». На втором куске — моя же корреспонденция «Штурм Виль Олана». В старом журнале 1930 года я нашел свой очерк «В плену болот»...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТНИЙ КОМСОМОЛЕЦ И МОЛОДОЙ ДИРЕКТОР МУЗЕЯ

С ла­донь шириной и в два метра длиной, они представляли собой изумительные произведения народного искусст­ва, где традиционные, свойственные только коми-пер­мякам узоры выткакы с большим художественным вку­сом. Чуть ли не каждая женщина в любой деревне могла ткать эти пояса; основа их — лен, а уток — шер­стяные гарусные нити.

В Гайнском народном музее свыше пятидесяти таких поясов, кушаков и опоясок — богатейший материал для исследования местного декоративного искусства.

Вот какой своеобразный «филиал» Эрмитажа обна­ружил я в 1968 году в коми-пермяцком поселке на берегу Камы.

*   *   *

Когда я написал эту главу, решил все-таки поинте­ресоваться: а помнит ли сам Федя Мизев, бывший комсомолец шестидесяти лет, о том, как он когда-то бежал при виде зеркала? Я написал директору Гайн­ского музея Александру Ивановичу Верещагину и по­просил при случае узнать об этом у Мизева.

И вдруг получаю в ответ гневное письмо с пробор-цией. Мизев-де такого случая не помнит и вообще подобные разговоры о зеркале, ворожее и темноте на­родной похожи на анекдоты. До революции это, верно, было, а в двадцать девятом году — ничего подобного. В Мысы и Верх-Лупью ездила передвижная лавка потребкооперации, в ней на выбор уйма каких угодно товаров.

В конце письма молодой директор Гайнского музея давал мне дружеский совет не вплетать в свой рассказ анекдотических и экзотических историй.

Задумался я. Как же так? Собеседник Верещагина «застеснялся» прошлого, счел мои слова чуть ли не поклепом. А я тогда сам был в Верх-Лупье, сам фото­графировал священную березу, курную избу, борону с деревянными зубьями, видел этого секретаря, слышал, как соседи над ним посмеивались. Себя-то не обвинишь в поклепе?!

И я опять написал Верещагину, высказал предполо­жение, что Мизев мог застесняться, а по рассказу какого-нибудь одного человека вряд ли можно со­ставить представление о том, что было сорок лет назад. Напомнил, что возле Гайны существует целый поселок переселенцев из Верх-Лупки—вот с ними,— особенно стариками,— поговорить, другое дело. И с легкой обидой добавил, что себе-то я не могу не ве­рить.

Верещагин ответил. Лучше всего будет, если я про­сто приведу выдержки из этого письма.

«Да, вы правы: с чужих слов не сразу поймешь и много нужно опросить людей, чтобы истина взяла свое законное место. Есть в наших Гайнах уголок «Лупьинский поселок». Все, кто живет там на улице Калинина,— переселенцы из Верх-Лупьи и Мысов. И все говорят: жили бедно, дико. Кузьма Артемьевич Мизев сам напишет вам, я его тормошу каждый день. Он рас­сказывает, что в 1930 году из Верх-Лупьи в Гайны пришел крестьянин-охотник. Идет по улице, а навстре­чу легковая машина. Крестьянин перепугался, побежал в переулок, кричит: «На меня телега без коня! На меня телега без коня!» В машине ехал секретарь окружкома партии. Ему со смехом рассказали о верх-лупьинце. Секретарь покачал головой и укорил: «Над этим смеять­ся не надо!» Попросил найти охотника, но того уже и след простыл.

Кузьма Артемьевич знал того верх-лупьинца, это — Иван Ефимович Мизев. Умер он в родной деревне, так и не увидев трактора,— легковая машина была един­ственная машина, которую он в жизни встретил. Когда в поселке Керос на лесоразработках появился первый трактор, так люди из дальних деревень приходили на него смотреть».

Александр Иванович Верещагин привел в  письме выдержки из статьи в  «Ученых записках Пермского университета»   о  том, что  в  конце  двадцатых  годов в округе   «основным  орудием   сельскохозяйственного производства являлась соха».

Кончалось письмо из Гайн самокритически: «Первое мое письмо — со слов одного человека, ко­торому поверил. А позже опросил 10—15 верх-лупьин-цев. Лавка с товарами приезжала, но только в Гайны, а не в Мысы, и не в Верх-Лупью. И про зеркало теперь молчу».